Пусть эта небольшая, но такая трогательная повесть МАРАТА БАСКИНА останется в моем журнале.К сожалению, на одной странице она не поместилась, но очень советую читать продолжение.
(Копипаст по журналу Мишпоха №34)
ПОЛОНЕЗ ОГИНСКОГО
Был у меня когда-то край родной.
Генрих Гейне
Генрих Гейне
ДАНИК
До революции Краснополье было большим еврейским местечком, перед войной оно стало поселком, в котором евреев стало поменьше, а после войны поселок превратился в городской поселок, и евреев в нем можно было пересчитать по пальцам, а сейчас в нем вообще не осталась евреев...
Но правил без исключения не бывает. После чернобыльской аварии, когда радиация поутру теплым майским дождем сошла на краснопольскую землю, старые специалисты правдами и неправдами стали покидать Краснополье, и в поселок стали присылать новых.
И однажды мама, которая работала медсестрой в рентгенкабинете, сказала за ужином папе:
– Наум, ты знаешь, к нам прислали нового рентгенолога. Из Минска.
– И что в этом удивительного, – сказал папа. – Скоро из старых врачей у вас не останется ни одного, и новые, я тебя уверяю, тоже ненадолго. Отбудут свой срок и уедут. Они побольше нас с тобой знают, что делается в Краснополье. Небось, семья вашего рентгенолога осталась в Минске?
– Ошибаешься, – сказала мама, – он приехал с семьей сюда. Жена у него гинеколог. А дочка ровесница нашего Даника. И, кстати, – мама таинственно посмотрела на папу и сказала, – он еврей! И знаешь, как его звать? Израиль Яковлевич! Он родом из Бобруйска. А жена у него белоруска Алеся Адамовна! Их поселили в райисполкомовском доме напротив райкома.
– Ты все сразу знаешь, – хмыкнул папа, – как будто первый секретарь райкома.
– Все, – согласилась мама, – и даже немножко больше.
– А как звать их дочку? – спросил я.
– Соня, – сказал папа, подмигнув маме и округлив глаза. – Наш Даник стал интересоваться девочками.
– Я просто так, – сказал я. – Мне просто интересно, как звать девочку, у которой папу звать Израиль, а маму Алеся.
– Да, любопытно, – сказал папа и поправил очки, – с филологической точки зрения, как говорит наш сын.
– Не знаю сегодня, – развела руками мама, – но завтра буду знать.
Но назавтра имя девочки я узнал раньше мамы. Ибо уже на первый урок в наш класс привели новенькую. Привела ее Зоя Филимоновна, наша классная.
– Это Даша, – сказала она, представляя девочку. – Она будет учиться в вашем классе. А раньше она училась в Минске.
Весь класс оценивающе посмотрел на Дашу, я на ее месте тотчас бы покраснел, а Даша даже не моргнула глазом. Она повернулась к Зое Филимоновне и спросила:
– Я могу сесть?
– Конечно, – кивнула химичка, – а ты уже выбрала место?
– Да, – сказала Даша.
Я не знаю, как вам это объяснить, но, увидев Дашу, я впервые в жизни услышал, как стучит мое сердце. Оно стучало, как настенные дедушкины часы, которые папа каждый вечер заводил большим ключом. Тик-так, тик-так... Таких красивых девочек я никогда раньше не видел. И, наверное, никто в нашем классе не видел.
У нас в классе было свободных три места: рядом с Колей Гороховым, рядом со мной и рядом с Эдиком Миллером. Из нас троих я более всего не подходил для Даши: она была почти на голову выше меня! Это сейчас я вымахал в Гулливера, а тогда я был самый маленький в классе, и к тому же самый тихий.
– Без права голоса! – как объявил мне раз и навсегда Вовка Царёв, мечта всех девочек нашей школы и “цар” всех школьников от первоклашек до выпускников. Это слово он произносил по-белоруски, без мягкого знака. Он никогда не повторял свои слова дважды и все знали, что не выполнить его слово – это обречь себя на жестокое избиение в назидание потомкам. В отличие от нас, он на каждом уроке менял себе соседа, выбирая соответствующего знатока в нужной ему в эту минуту сфере знаний. Иногда на биологии я удостаивался чести сидеть с ним. На химии с ним сидел Колька – Пробирка, который в химии знал все и еще чуть-чуть, как говорила наша химичка.
И, конечно, увидев Дашу, Цар решил сделать царский жест. Он, опережая Дашин выбор, столкнул со своей парты Пробирку и повелительно сказал, обращаясь к новенькой:
– Прошу, миледи! Место ждет вас!
Колька моментально перескочил на мою парту и виновато сказал:
– Приказ Царя!
Даша посмотрела на Царя, улыбнулась и... направилась к моей парте. Подойдя, она положила сумку на крышку парты и, глядя прямо в глаза Пробирке, сказала:
– Пожалуйста, вернись на свое место. Здесь буду сидеть я.
Глаза Кольки забегали, как у мышонка, попавшего в мышеловку, он посмотрел на Царя, потом на Дашу и встал. Какое-то мгновение стоял, не зная, куда податься, потом, метнув извиняющий взгляд на Царя, уместился на краешке Эдикиной парты. И Даша села возле меня.
Класс замер в ожидании перемены. Мой друг Вадик, который сидел за мной, прошептал:
– Бить будут...
В этот день у нас была контрольная по химии, но всем было не до нее. Особенно мне. А Даша спокойно расправлялась с формулами, как будто гроза, нависшая над классом, ее не касалась. И тогда я, не выдержав, написал на промокашке: “Ты обидела Вовку Цара. Он бить будет!” и пододвинул ее к Даше. Она пробежала глазами мое послание и приписала внизу: ”Чепуха!”
После звонка на перемену, когда Зоя Филимоновна, собрав тетрадки, вышла из класса, все, как по команде, повернули головы в сторону моей парты. Вовка медленно поднялся со своей парты и медленно подошел к нам. Он остановился возле меня и, растягивая каждое слово, сказал:
– Растворись! – и замер в ожидании моего исчезновения.
Раньше я бы растворился, исчез, пропал, уполз, размазался бы по стенке, но сейчас возле меня сидела Даша, и я остался на месте, вжавшись в парту. Цар удивленно посмотрел на меня: мол, девочка не знает местных законов, но ты должен их знать, как дважды два четыре!?
Он хмыкнул и повернулся к последней парте, за которой сидел его личный палач Санька Дылдин:
– У еврейчика что-то со слухом. Он не понимает по-русски. Переведи ему по-еврейски.
Санька хихикнул и поспешил ко мне. Я еще больше вжался в парту и замер в ожидании боли, прикрыв ладонями уши. Санька протянул к моим ушам руку, и в эту минуту Даша, до этого спокойно сидевшая рядом, вскочила и, на лету перехватив его руку, резко потянула ее на себя, и Дылда, закружившись на месте, как волчок, сделав пируэт в воздухе, растянулся на полу и замер, не соображая, что произошло. А Даша следующим движением ткнула ладонью Царя, и тот, сложившись, как перочинный ножик, медленно сел на пол.
– Тэквандо, – сказала Даша незнакомое нам слово, и пояснила, – у меня третий дан!
Класс на мгновение замер. А потом Таня Спицына, наш комсорг, растерянно сказала:
– А у Царя мама секретарь райкома!
Мы это и без нее знали. Сказала она это не для нас, а для новенькой. И новенькая ей ответила:
– А у меня мама врач. Это более нужная профессия!
Вечером, когда я дома рассказал о случившемся, папе больше всего понравились в этой истории слова Даши.
– Умная девочка! – сказал он.
– Ой, – сказала мама, – ничего умного я в этих словах не вижу. Не дай Бог, эти слова дойдут до Клавдии Петровны!
– Сталинские времена прошли, – заметил папа.
– Неважно, – сказала мама. – Им и сейчас хватает власти, чтобы устроить вырванные годы, кому захотят.
– И что они сделают? – хмыкнул папа. – Уволят?
– Уволят! – согласилась мама.
– Так они уедут с этой радиации и еще скажут им за это спасибо! – засмеялся папа.
Позже, когда мы с Дашей стали друзьями, я как-то у нее спросил, почему она из всего класса выбрала меня.
И Даша сказала:
– У тебя добрые глаза.
– И что из этого? – сказал я.
– Мой дедушка, мамин папа, – художник, – сказала Даша, – он рисует портреты. И он мне сказал, чтобы понять человека, надо посмотреть ему в глаза. Если они добрые, значит, и человек добрый. Ты – добрый, и поэтому я тебя выбрала.
– И у тебя добрые глаза, – сказал я.
Но Даша возразила:
– Нет, у меня глаза зеленые, как у кошки. А кошки не всегда добрые. Они разные. И я разная. Иногда совсем-совсем не добрая. Дедушка нарисовал меня с кошкой в руках. И глаза у нас с кошкой на этом портрете одинаковые. Малахитовые, как говорит дедушка. Этот портрет висит у меня над кроватью. Кстати, он свою кошку зовет, как и меня, Дашкой. И имя мне он придумал. Говорит, шляхетное! Паненку так звали в их деревне.
Даша вошла в мою жизнь совершенно неожиданно. Я вдруг неожиданно повзрослел. И так же неожиданно для самого себя я вдруг почувствовал, что не могу жить без Даши. Мне хотелось ее видеть, слышать ее голос, думать о ней. О своем состоянии я почему-то сказал не маме, а папе. И папа сказал:
– Ты, Даник, влюбился.
И я сказал:
– Папа, мне не хочется расставаться с Дашей!
– А почему ты должен расставаться? – спросил папа.
Я удивленно посмотрел на него: неужели забыл? И сказал:
– Мы же едем в Америку!
Летом мы прошли интервью в американском посольстве и могли уже ехать в Нью-Йорк, где жили папины сестры, но мама решила задержаться с отъездом, чтобы я смог закончить школу.
– Я тогда хотел, чтобы время пробежало быстрее, но тогда я не знал Дашу! – сказал я папе. – Ты знаешь, как мне теперь плохо?
– Знаю, сынок, – сказал папа. – Но ты же расстаешься с Дашей не навсегда, ты будешь писать ей письма, а потом, когда подрастешь, приедешь за ней, женишься и привезешь ее в Америку.
– А мне можно про это сказать Даше? – спросил я.
Мы никому в Краснополье не говорили, что собираемся ехать, и мама строго-настрого предупредила меня молчать:
– Кто знает, что и как получится, – сказала она. – Скажем обо всем в последний день. И то, самым близким друзьям. В Славгороде за день до отъезда вырезали еврейскую семью. Думали, что они золото вывезти собрались!
– У нас золота нет, – сказал папа.
– У них тоже не было, – сказала мама. – Я вам сказала – молчите! И все.
И мы молчали. Но мне очень хотелось об этом сказать Даше. Я чувствовал, что Даша меня успокоит и мне станет легче. И папа это понял:
– Скажи, – сказал он.
– А мама что скажет? – спросил я.
– Я с мамой поговорю, – сказал папа.
И я рассказал все Даше.
Даша молча, не прерывая меня, выслушала мой рассказ, потом, задумавшись, сказала:
– Мне тебя будет не хватать.
– И мне тебя, – сказал я.
– Но, слава Богу, ты не на войну едешь, как говорит моя бабушка, папина мама. Она всегда так говорит, когда что-нибудь не получается, как мы хотим. И еще она всегда не забывает сказать: раз не на войну, значит, все еще будет у нас хорошо! – Даша осторожно дотронулась рукой до моей руки. – Все будет хорошо! Ты же едешь не куда-нибудь, а в Америку. Там тебе будет хорошо. А если тебе будет хорошо, значит, и мне будет хорошо. А потом ты приедешь за мной.
– Да, – сказал я.
– И привезешь мне Барби, – сказала Даша.
– Кого? – переспросил я.
– Кукла такая есть, американская, – сказала Даша, – в Минске у нас в классе, у одной девочки папа работал в ООН, и у неё была Барби. Это, правда, было в первом классе. Но я и сейчас помню, как я хотела иметь такую куклу.
– Я привезу тебе Барби, – пообещал я.
– У нас впереди еще почти два года. Давай пока не думать про отъезд, – сказала Даша. – Хорошо?
– Хорошо, – согласился я.
Но два года неожиданно сжались в полтора месяца: в жизни не всегда все можно заранее предугадать. Где-то перед Новым годом мы получили письмо из посольства, в котором интересовались причинами нашей задержки с отъездом. И вслед за этим письмом пришло письмо от тети Розы. В нем она, как говорит папа, метала огни и молнии в наш адрес и требовала, чтобы мы незамедлительно выехали: у них там все говорят, что могут вообще закрыть въезд в Америку и мы не понимаем, что играем с огнем, а Данику даже лучше будет, если школу он закончит в Нью-Йорке, а не в вашем идиотском Краснополье.
– Может, Роза и права, – сказал папа. – Здесь тоже может все поменяться. И мы останемся при своих чемоданах.
Мама, как всегда, два дня думала, прикидывала, как лучше поступить, и, в конце концов, согласилась со всеми, что надо ехать сейчас. И ее аргумент был убедительней всех:
– Я, как дура, тяну время и держу ребенка в радиации!? У меня есть голова на плечах или нет?
Даша, узнав о приближающемся дне моего отъезда, вздохнула и согласилась с маминым доводом:
– Мне, конечно, Даник, очень хочется, чтобы ты здесь оставался подольше, но мама твоя права. Мой папа говорит, что здесь очень большая радиация. И продукты грязные... Не переживай, мы увидимся!
– Увидимся! – сказал я.
И почему-то не поверил в сказанное. К горлу подступил комок, и я едва удержался, чтобы не заплакать. Ведь Даша сказала как-то, что мужчины не плачут.
Уезжали мы за день до 8 Марта. Заказали автобус на чериковской автобазе, и он должен был приехать за нами в три часа ночи. В этот вечер в клубе было торжественное собрание, посвященное женскому дню, а после него концерт. Давали его преподаватели и ученики нашей музыкальной школы. Выступала на нем и Даша.
– Куда ты пойдешь, – сказала мама, – ночью нам уезжать!
– Я послушаю Дашу и сразу уйду, – сказал я и с надеждой посмотрел на маму.
– Пусть идет, – сказал папа. – В автобусе отоспится.
И мама согласилась.
Даша выступала в первом отделении. Постоянный наш ведущий Сашка-цыган объявил выступление Даши:
– Ноктюрн Шопена.
Даша вышла на сцену. Посмотрела в зал. Увидела меня. И пошла не к пианино, а к микрофону.
– Я сегодня буду играть не ноктюрн Шопена, – сказала тихим голосом Даша, – а полонез Огинского. Он называется «Прощание...– она на мгновение замолкла, потом докончила предложение, – с Родиной», – и пошла к пианино.
И я понял, что это прощание Даши со мной.
Вместе со звуками музыки дрожь побежала по телу, и я, как во сне, вместе с Дашей, побежал в город нашей любви. Даша крепко держала меня за руку, но потом налетевший откуда-то ветер разорвал наши руки, и мы разлетелись, как птицы, напуганные стрельбой. И когда замер звук и стоящий за мной мужчина спросил:
– Тебе плохо, мальчик? – я очнулся.
И сразу увидел почему-то Дашину маму.
В клубе было очень много народа. Но увидел почему-то я только её. Она вытирала слезы.
А потом меня отыскала Даша.
– Спасибо, что пришел, – сказала она. – Я тебя очень хотела видеть.
– И я тебя, – сказал я.
– Ты будешь до конца? – спросила Даша.
– Нет, – сказал я, – ты же знаешь, в три часа уезжаем. Надо идти домой.
– Я приду провожать, – сказала Даша.
– Не надо, – сказал я, – спи!
–Приду, – возразила Даша.
И пришла. Успела буквально в последнюю минуту. Автобус уже выехал со двора и разворачивался возле военкомата. И в это время я увидел ее.
Автобус остановился, и я выскочил к Даше.
– Еле успела, – сказала Даша, – хорошо, что мама будильник поставила. Я не спала, не спала, а в последнюю минуту задремала, – и Даша протянула мне дедушкину картину, которая висела у нее над кроватью, ее любимую Дашу с Дашкой, – это тебе, – сказала она, – будешь смотреть на ее и вспоминать меня, – потом она обняла меня и прошептала в ухо, – я люблю тебя! – и поцеловала.
Меня первый раз в жизни поцеловала девочка. Я заморгал от растерянности. А Даша заплакала. И я сжал губы, чтобы не заплакать. Мама, поняв наше состояние, выскочила из автобуса и обняла Дашу.
– Что ты, Дашенька, плачешь? Вы увидитесь ещё! Обязательно. Он приедет и сразу тебе напишет! – мама говорила ей то, что сказать должен был я, но я не мог сказать ни слова, ибо слезы переполняли меня...
Всю дорогу до Минска я молчал, держа на коленях Дашин подарок.
И папа с мамой тоже молчали.
Расстался я с картиной, когда таможенники начали осматривать наши вещи. Высокий полнолицый парень взял в руки картину и, повернувшись к маме, спросил:
– У вас есть разрешение Министерства культуры?
– Нет, – растерянно сказала мама. – Это сыну подарила девочка буквально перед отъездом. Это ее портрет!
– Понимаю, – сказал таможенник и вздохнул, – но по закону нельзя пропускать. Вас кто-нибудь провожает?
– Нет, – сказала мама.
Парень посмотрел еще раз на картину и повернулся ко мне:
– Оставляешь невесту, – сказал он.
– Да, – сказал я и с надеждой посмотрел на него, – пожалуйста, не забирайте картину.
Он задумался, а потом в сердцах сказал:
– Воссоединение семей!? Кто-то воссоединяется, а кто-то разъединяется. Не просто в жизни устроено. У меня девушка осталась в Литве. В соседней деревне живет. А сейчас это уже заграница, – он махнул рукой и протянул мне картину. – Бери!
– Спасибо, – сказал я.
Таможенник подмигнул мне и сказал:
– Дай вам Бог не растеряться! – и ушел.
И картина осталась у нас.
В Нью-Йорке, в аэропорту, нас встречали папины сестры. И тетя Беття спросила:
– Ну как таможенники поиздевались над вами? Когда мы летели из Ленинграда, эти газлоным устроили нам вырванные годы!
– А у нас были хорошие люди, – сказал я.
– Среди них есть хорошие? – удивилась тетя и посмотрела на папу. – Даничка, ты, наверное, проспал таможню?
– Беття, – сказал папа, – нельзя всех мерить под один аршин, как говорила наша мама. У нас были даже очень хорошие люди!
– Может быть, – сказала тетя, оставшись в душе при своем мнении.
Как только мы устроились с жильем, я написал письмо Даше. И стал ждать ответа. А ответ не приходил. И я написал новое письмо. Второе, третье, четвертое... Папа говорил, что письма идут пароходом и поэтому надо ждать месяца три-четыре, а мама говорила, что они не доходят, их вскрывают на почте, ищут доллары. А потом, примерно через полгода, вернулось моё первое письмо с припиской, что адресат выбыл в неизвестном направлении. А потом вернулись второе, третье.., десятое.
Я очень переживал. И папа с мамой, как могли, успокаивали меня.
И папа сказал:
– Станешь взрослым, получишь паспорт и съездишь в Краснополье, поищешь Дашу, а пока надо учиться и взрослеть!
И я стал учиться и взрослеть.
(см. продолжение - "Евробелка-2")
