25 апреля на 98‑м году умерла писательница Елена Моисеевна РжевскаяК своему стыду про писательницу Елену Ржевскую узнал недавно из замечательного поста "Павел Коган (Поэты страшной войны)" (за что отдельное спасибо автору, моему ЖЖ-ному другу
friagne).Это о ней писал Павел Коган в далеком 1937 (тысячу лет назад):
На кого ты, девушка, похожа?
Не на ту ль, которую забыл
В те года, когда смелей и строже
И, наверно, много лучше был?
Ветер. Ветер... Ветер тополиный
Золотую песню расплескал...
И бежит от песни след полынный −
Тонкая и дальняя тоска...
На кого ты, девушка, похожа?
На года, надолго, навсегда
По ночам меня тоской тревожит
Горькой песни горькая беда...
Не на ту ль, которую забыл
В те года, когда смелей и строже
И, наверно, много лучше был?
Ветер. Ветер... Ветер тополиный
Золотую песню расплескал...
И бежит от песни след полынный −
Тонкая и дальняя тоска...
На кого ты, девушка, похожа?
На года, надолго, навсегда
По ночам меня тоской тревожит
Горькой песни горькая беда...
Поэтому рассказ о Елене Ржевской, неожиданно увиденный в журнале "Лехаим", незамедлительно перешел ко мне -
"Свидетель века", Михаил Майков, 2 мая 2017
Говорить о Елене Ржевской — значит говорить о ее поколении. Наверное, это не вполне справедливо — она сама была ярким человеком, у нее удивительная семья, и событий ее жизни хватило бы на толстый роман. Достаточно вспомнить, что именно военный переводчик Ржевская была среди тех, кто обнаружил труп Гитлера, именно она в мае 1945 года носила по Берлину коробку с его зубами в поисках личного дантиста фюрера, дабы тот окончательно удостоверил личность погибшего.
И не только потому, что Ржевская действительно прожила без двух лет век. И не потому, что знала всех: от студентов предвоенных ИФЛИ и Литинститута, вошедших в историю русской поэзии 20 века, до маршала Жукова, который в 1965‑м прочитал рукопись ее книги и захотел познакомиться и поговорить. Просто свидетельство — это самая суть ее прозы, не только мемуарной, но и художественной. Свидетельство о поколении «лобастых мальчиков невиданной революции», родившихся в годы Гражданской и погибших на Великой Отечественной.«Классика моего поколения» — говорит она, рассказывая о судьбе своего одноклассника, павшего на войне. Не вернулся с фронта капитан школьной волейбольной команды, первая любовь Ржевской, не вернулся ее муж и отец ее дочери, поэт Павел Коган (тот самый, который «Бригантина поднимает паруса» и «Я с детства не любил овал! Я с детства угол рисовал!»), не вернулись друзья, подруги, знакомые, соседи. А она прошла от Ржева (отсюда псевдоним, настоящая ее фамилия — Каган) до Рейхстага, и вернулась, не тронутая ни одной пулей, и дожила почти до ста лет.
И — еще одна банальность — все эти годы она жила, чтобы вспоминать. Чтобы быть голосом не вернувшихся, не договоривших, тех, о ком тот же Павел Коган писал: «Мое поколение — это пулю прими и рухни», «В десять лет мечтатели, / В четырнадцать — поэты и урки, / В двадцать пять — внесенные в смертные реляции». Впрочем, эта романтическая интонация имеет мало общего с прозой Ржевской. Она рассказывала о быте войны, о ее негероической стороне, о малозаметных, казалось бы малозначимых деталях и подробностях.
Другая ее главная тема — неприкаянность пришедших с фронта. «Казалось, теми же мы и вернемся. Но так не получилось», — говорит она в одной из поздних книг. «Осколком повыбитых войной дружб, надежд, любви и честолюбий» называет писательница свою послевоенную компанию. Из «недуга возвращения», как называла Ржевская это состояние, ее вывела любовь к литературоведу Исааку Крамову, ставшему ее вторым мужем.
Впрочем, для «недуга» были не только личные, но и общественные причины. Проза Ржевской, не вписывающаяся в стремительно формирующийся военный «канон», с трудом находила дорогу в печать. А когда ее первая повесть была наконец опубликована Воениздатом, ее немедленно разгромили за «проамериканские настроения». Ярлык этот в разгар борьбы с космополитизмом был весьма опасен, но до репрессий не дошло, Ржевской даже удалось сохранить возможность печататься.
Ей повезло в эту лотерею и раньше, в 1937‑м, когда ее отца, исключенного из партии бывшего сотрудника Наркомзема, в газетах называли «меньшевиком», а в деле друга семьи она фигурировала как связной от Троцкого. Но в результате не тронули ни ее, ни отца. Век сохранил жизнь своему свидетелю.
