Публикуется с любезного разрешения автораШУЛАМИТ ШАЛИТ
БЕЛЛА АХМАДУЛИНА (1937-2010)
ПРОДОЛЖЕНИЕ. Начало - здесь.
Потом Москва. Вечер Ролана Быкова в ВТО (Всесоюзное театральное общество). Она не сказала, что будет выступать. Просто неожиданно вышла на сцену. Скажет: чтобы объясниться в любви Артисту.
– Ролан говорил сейчас о том, как вырос зритель: насколько умнее он стал... Я не стала умнее и искушеннее. Я осталась зрителем доверчивым и неискушенным – таким, как была в детстве... Я не понимаю всех этих сложных и серьезных вещей, о которых здесь говорят…
Все это она произносит с достаточно осознанным артистическим умением внутренне чувствовать себя со стороны и желанием, чтоб видели ее так, как она сейчас хочет... В тот вечер она была худенькой и хрупкой, казалась грустной девочкой, и она была артистична в этом образе.
Я записала: когда видишь и слушаешь, как она читает свои стихи, прежде всего видишь и чувствуешь актрису. Актрису, воплощающую заложенный в стихах образ поэта. Это явление исключительное, по-моему, в среде поэтов.
Исключительным явлением Белла Ахмадулина была всегда, и среди сверстников, и среди наших преподавателей.
Юной Белле, безусловно, льстило, что именно ей руководитель семинара, Александр Коваленков, уделяет особое внимание. Но ведь боготворили ее многие, например, Сергей Михайлович Бонди (1891-1983). Он вел у нас спецкурс по Пушкину и теорию стиха, ставя нам зачеты, не интересуясь уровнем нашей подготовки. Зачем омрачать жизнь малограмотным в большинстве своем студентам? И приятна ли ему неизбежность вторичной встречи с тем, кому он не поставит зачета?! Бывший его аспирант Лев Левицкий писал о том, что Бонди излучал «особое обаяние» и добавлял: «Задыхаясь от восторга, он рассказывал о пушкинских черновиках, и слушать его было наслаждением». И я подписываюсь под каждым его словом. В отношении к Белле Ахмадулиной – тут уже речь не о мужской любви, а о преклонении перед чудом, юным чудом, одаренным свыше: «Это невероятно: Белла Ахмадулина приходит ко мне получить зачет! Она? должна? кому-то? сдавать экзамен?!» – его голос смеялся, а глаза лучились счастьем. Особый случай, более известный: очарованность Беллой Павла Антокольского… Вспоминаю случайную встречу. Ресторан «Пекин» – за столиком Антокольский, Белла и еще несколько слушающих мэтра с открытыми ртами студентов, но он обращается к ней одной, все время, как будто никого ни за столиком, ни во всем мире больше нет. Заметив меня, она чуть-чуть подняла руку. Он резко и, мне показалось, зло, повернул голову в мою сторону: кто это отнимает у него внимание Его Музы?..
1963 год. Мы, молодежь, были тогда другими. Время было другое. Это было время, когда поэты и поэзия волновали наново как факт Времени. Когда стихи читались на площадях и в аудиториях, в книжных лавках. Поэзия – без грима, запросто – ворвалась тогда как «лирическое наступление» Времени в сюжет киноэкрана...
Помню – с высоты 23 ряда Дворца спорта: «вижу синее, вижу алое… Все исчезло – остались цвета». С самого края огромной ярко-желтой чаши – оттуда, вниз – только ромашковое ее дно. И двенадцать тысяч разноцветных капель медленно заполняли ее огромность.
Масштаб этой огромности – шесть человек за столом. Впереди них – неразличимые в полумраке двенадцать тысяч. Сзади – десятки метров пустого пространства, залитого светом.
Она появилась из-за кулис во время какой-то паузы. С высоты – маленькая-маленькая. Вобрав голову в плечи, как-то неудобно наклонившись, на полусогнутых ногах, осторожно ступая, почти скользя на носках, она вошла в яркую пустоту этой огромности, как входят в тихую комнату, где спят... Сердце забилось в страхе за нее…
Полумрак взорвался. Мгновенно побледнел от всплеска ладоней. Двенадцать тысяч аплодировали, пока длилось преодоление этого тягостного пространства хрупкой согбенной фигуркой...
А она еще ниже нагнула голову. Кажется, что она хочет пробежать этот путь света, чтобы скорее уйти от единоборства своего смущенного одиночества с пространством – туда, за плечи собратьев...
Она села рядом с Андреем Вознесенским. Заговорила. И в микрофоны – за другим чьим-то голосом – попали слабые отзвуки ее голоса. Не слова, а только звучание их интонаций – с какими-то надорвано-стонущими всхлипами. И с убеждающим проникновением. И – бледное лицо под черными прядями челки. И порывистые жесты какого-то страстного уверения... Вознесенский кивал ей в ответ...
Поэты читали стихи. Их хорошо принимали. Им много и охотно аплодировали. Но когда Владимир Огнев объявил Беллу Ахмадулину, в аплодисментах Белле было не только признание, но и какое-то особое тепло, любовь: она женщина. Она, почти девочка, – но уже один из флагманов своего поэтического поколения…
Я смотрю на нее, еще недавно такую близкую, кормившую меня с ложечки какой-то кашкой, а теперь, издали – самую маленькую среди маленьких от расстояния ее друзей. И я вижу, как поэзия обретает голос...Она стоит перед микрофоном, заложив руки за спину. Словно не пуская их ринуться в страсть, в боль, в отчаяние, в нежность строк.
Я вижу ее вполоборота: ее устремленный вслед за летящими в микрофон строками силуэт, с головой – вперед, как у птицы в полете...
Она стоит – «звучащая, открытая для боли»...
Она вся – трепетно пульсирующий клубок эмоций и нервов, страстно бьющийся в мыслях о мире. В размышлениях о жизни, о людях…
И это биение мысли и страсти отдается в голосе ее, который – поэтому, может быть, и есть – сам явление искусства...
Это редкий дар – когда сам поэт так читает свои стихи. Для этого надо, должно быть, быть поэтом всем существом человеческим - органом поэзии...
Женственной нежности полон этот голос. И детской чистоты и беззащитности. Но сколько в нем – в тихом, в слабом ведь, срывающемся порой на исступленно шепчущий гортанный хрип, – сколько в нем силы. Он рождает гипнотическую искренность стиха. Он плачет и улыбается. Мечтает и мучается. Как стремительная кардиограмма сердца человеческого. Как острые изломы сейсмограммы колебаний неведомого пульса Земли...
Вот он поднимается от прозрачной звонкости до истовой экстатической ноты:
«Чем я утешу пораженных
Ничтожным превосходством зла?
Прославленных и побежденных
Поэтов, погибавших зря?
Что расскажу я вам о битвах
Ума с безумьем роковым,
О малых и больших обидах,
О женщинах, неверных им?..» –
Ничтожным превосходством зла?
Прославленных и побежденных
Поэтов, погибавших зря?
Что расскажу я вам о битвах
Ума с безумьем роковым,
О малых и больших обидах,
О женщинах, неверных им?..» –
– и внезапно вдруг обрывается, захлебнувшись, на этой ноте, которой отдана вся страсть... И следующая строка, расслабленная от взлета, на затухающих всхлипах: «Я так скажу...» – как след пережитого – скорбная складка у губ...
Потом она читает о Пастернаке. Свой плач. Реквием... Стихи бьются о неотвратимость утраты с пронзительной болью. Ее личной утраты. Неправда, что она к нему в дом приходила, но проходила мимо, вдруг встретилась – лицом к лицу… Стихи рассказывают о нем – живом... Он живет в стихе, а голос – плачет.
«Но рифмовать пред именем твоим? О нет!»
С ее голоса я записала не «Но рифмовать», а «Как рифмовать», причем каждое слово – интонационно – она отделяла одно от другого: «Как – рифмовать – пред именем – твоим?» – и тут в голосе было сразу три знака препинания – и восклицание, и вопрос, и точка, как часть многоточия. И тогда только шло: «О нет!» А дальше – проза. В сбивчивом ритме волнения. Голос бежит за воспоминанием, будто стремясь остановить Прошлое. Голос бежит, повторяя тот путь, тот пробег за Ним – по камням, по пням опушки в Переделкине... Бежит, спотыкаясь: глаза застилает слеза сегодняшней боли... «Он спросил с ужасом: "Вам не холодно? Ведь дело к ноябрю?"»…
И там и тогда – холод ноября…
Порой больно смотреть и слушать ее – так обнажена ее боль...
Как летел ее силуэт... И как она чудом оставалась на месте, перед микрофоном – руки, только руки, кажется, не пускали ее - сложенные за спиной ее руки... Как летели черные ее пряди над летящей темнотой ее глаз... И как потом сникла она вся, и руки бессильно упали вдоль тела – с последней строкой, с последним вздохом...
Читать ее стихи после нее – нельзя...
Так думала я тогда, в шестьдесят третьем, когда ее еще не пели...
В принципе, копировать ее манеру чтения нетрудно, страшно опошлить…
Однажды и я читала. На декаду русского искусства и литературы в Вильнюс среди прочих гостей приехала моя добрая знакомая еще с моих 18 лет поэт Тамара Жирмунская. Она познакомила меня с Давидом Самойловым – Дэзиком. В его номере в гостинице «Вильнюс» собралась небольшая компания, пили вино, спорили и по очереди читали стихи. У меня в сумке лежали две поэмы Беллы «Сказка о дожде» и «Озноб», только что в машинописном виде полученные от Вики Швейцер, тогда она была секретарем московского отделения Союза писателей. Поразила она меня тем, что могла читать наизусть километры стихов Марины Цветаевой. Меня как-то немножко опекала. Добрейшая душа, вот тебе, грустной, поэмы, их еще никто не публиковал, и она знала, по выражению Беллы, как «причинить» мне счастье! Когда очередь в номере Самойлова дошла до меня, минутой раньше не думая об этом, я стала читать начало из «Сказки о дожде», а когда свое чтение прервала, Самойлов не без удивления отметил, что мое чтение очень похоже на ахмадулинское. В принципе, копировать ее интонации нетрудно.
«Дождь, как крыло, прирос к моей спине.
Его корила я:
– Стыдись, негодник!
К тебе в слезах взывает огородник!
Иди к цветам!
Что ты нашел во мне?..»
Его корила я:
– Стыдись, негодник!
К тебе в слезах взывает огородник!
Иди к цветам!
Что ты нашел во мне?..»
Дождь у Беллы создание живое: «Со мной с утра не расставался Дождь…». Она его отталкивает, но «преданно и грустно» он вновь идет за ней, она убегает от него в кафе, а он «за окном пристроился, как нищий, и сквозь стекло желал прийти ко мне». Там много тем, и может, это виртуозное сочинение давно поставлено в кино, может, есть мультик уровня «Ежика в тумане» Норштейна, где Дождь бы мог естественно сесть, как обезьяна, на плечо героини, но только мне про это неведомо.
Через год, в апреле, Белла приехала в Вильнюс вместе с ее тогдашним мужем, писателем Юрием Нагибиным. На Литовской киностудии по его рассказу «Эхо» режиссер Арунас Жебрюнас поставил фильм «Последний день каникул». Поводом к их приезду были финансовые расчеты с киностудией. К тому времени я уже прочла сценарий Беллы к фильму «Чистые пруды» по другому рассказу Нагибина, в котором были ее стихи. Она объяснит, что стихи прозвучат за кадром, но в ее исполнении. «Но скажет кто-нибудь: она была артистка, и скажет кто-нибудь: она была поэт».
Ахмадулина и Нагибин, Красная Пахра, 2 июля 1964. Из архива Шуламит Шалит
10 апреля 1964 года. День рождения Беллы. Нагибин с утра отправился в Тракай, поэтому мы с Беллой одни идем закупать напитки. Гастроном возле гостиницы «Вильнюс», а их «Неринга» – через дорогу. Она оставляет меня охранять ящик с коньяком, исчезает и вскоре появляется с таксистом, «миленьким Йонасом» (или Юозасом?), который, сделав кружок на проспекте, и довезет и донесет, получив, допустим, 10 рублей вместо 30 копеек (за 1 рубль доезжали до вокзала), и будет всю жизнь, как и я, помнить ту поездку, пути было метров пятьдесят, ну, семьдесят. Вечером, в их номере, человек пятнадцать-двадцать – литовские поэты, писатели, кинематографисты. Кажется, только поэт Межелайтис пришел с женой. Ее зовут Стасе. Он уже лауреат Ленинской премии, официально возвышен над собратьями, а его книгу «Человек» (БСЭ: «радостный гимн Человеку-коммунисту») переводят на все языки.
Белла читает именно «Сказку о дожде», когда на пороге появляется красавец-мужчина, и это Юрий Нагибин, муж. Нагибин молча прошел в спальню. Дверь осталась открытой. По взгляду Беллы я поняла, что надо пойти за ним. Я: «Юрий Маркович, Вы с нами не посидите?» Он: «Как может великий поэт Белла Ахмадулина метать бисер… Она и читает божественно, но кому и зачем…» – и без всякого перехода: «Что вы знаете о караимах?». Я что-то лепечу. «Самое интересное, что есть в этой республике, это караимы, советую заняться этой темой!». Он тоже не вполне трезв… Но как заносчив. В гостиной он больше не появлялся. Гости друг другу подливали, а Белла в каком-то трансе продолжала читать «Сказку о Дожде». Чтобы спасти репутацию уже уходившего литовского поэта Межелайтиса, а Беллу - от гнева заснувшего русского писателя Нагибина, робея от собственного нахальства, я бросилась в коридор догонять нашу гостью Стасе, забывшую вернуть накидку из шиншиллы, сброшенную хозяйкой… «Вам к лицу «боа из шеншелей!» – весело сказала Белла, – это Саша Черный. И он предупреждает тебя: поберегись, ты не можешь знать, какую из рук, левую или правую, тебе оторвут первой». Все еще переживая случившееся, я думала: «Ну, примерила – и верни». Руку не оторвали…
«Струна» - самая первая книга Беллы Ахмадулиной (1962), подарена автору в 1964 г.
Ночевать я осталась по просьбе Беллы у них, легла на диванчике в гостиной. В розовом пушистом халатике, с рюмкой в руках, Белла сидела на подоконнике и смотрела на улицу. Может упасть. Я встала и подошла к ней. Она сказала, что часто хочется выйти в окно. Догадалась? Тут проснулся Нагибин и попросил сделать ему компресс. Белла бросила в воздух: «Полотенца в ванной!», но с подоконника не встала. Странно. Я помнила ее другой, заботливой, сердечной. Ну да, утром он уезжает в Тракай, оставив ее одну принимать гостей, да еще в день рождения. Неуважительно отнесся к ее гостям… И хотя я всегда на стороне женщин, но нашла в ванной, под мыльницей, крахмальную салфетку и отнесла Юрию Марковичу. Утром он все так же лежал на спине – в одежде и с полотенцем на лбу, а Белла, одетая с иголочки, стояла, склонившись к нему и, кажется, что-то ему выговаривала. Я расслышала только сказанное с нажимом слово «старый»… Он был старше ее на 17 лет, но неужели она имела в виду его возраст? Единственный раз, когда я встала на защиту обижаемого ею… Они прожили 8 лет.
Потом пришел семьдесят первый, и она снова читала из той своей поэмы о Пастернаке… И я снова была в зале.
Она пришла, преодолев пространство в семь лет. Это немало. И глядя на нее, видно было, как много оставлено на дороге этих лет...
Там, где ТОГДА была грусть и боль стиха, СЕЙЧАС – грусть и боль самой этой маленькой женщины, с профессиональной бережностью актрисы сохраняющей в себе беззащитный наив удивленной и мудрой девочки. И интуитивный душевный артистизм соединился с другим артистизмом – взращенным и вытренированным на эстраде и в салоне. Он стал теперь профессиональным качеством, признаком высокого мастерства.
Слева направо: Белла Ахмадулина, Шуламит Шалит (Суламита), Геннадий Айги (Иерусалим, 1990)
В 1990 году в Израиль прибыла группа поэтов из Москвы, и среди них Белла Ахмадулина и Геннадий Айги (Лисин), друзья из моей ранней юности. Гена привез себе первую жену из сибирского совхоза. Свадьбу играли в том же Переделкине, и именно мне поручили сначала стелить постель молодоженам, а потом разносить гостям свежевыпеченный и нарезанный горой белый хлеб… Было ли это по чувашскому или какому-то особому сибирскому обычаю, не знаю до сих пор. Гена был оригиналом – мог лечь в постель, не снимая ботинок. Брак продержался три месяца… Лет через 7-8, навещая его в Черемушках, в домике, нависшем над кручей, вот-вот свалится в ущелье, мы были поражены, увидев, что все стены увешаны листочками с французскими словами.
Он сказал, что хочет переводить с французского. Впоследствии станет командором Ордена искусств и литературы Франции, издаст антологии «Поэты Франции» на чувашском, и чувашской поэзии на французском. Считавшийся бедным милым чудаком Гена оказался гением собственной биографии.
Б.Ахмадулина с неведомым поклонником на вечере в Иерусалиме.
Белла была растрогана тем, что не знающий русского языка израильтянин знаком с ее творчеством и просит с ней сфотографироваться. 1990. Фото Ш.Шалит
На банкете в честь приезда гостей царила единственно Белла. Мужа ее, художника Бориса Мессерера, я не сразу заметила, потому что он озабоченно прикрывался газетой, будто ничто в этом большом зале не стоит его внимания, а на самом деле, чтобы не видеть, что происходит. У меня сжалось сердце: она летела с того конца зала, ей протягивали рюмки, она выпивала, грациозно выхватывала другую рюмку из чьих-то рук и так еще несколько раз.
«Я, как птенца, в ладони грела рюмку.
Попискивал ее открытый клюв…».
Дня через два и спустя четверть века у меня в Тель-Авиве Белла сидела и аккуратно вносила корректорскую правку в машинописную копию своих поэм «Сказка о Дожде» и «Озноб», подаренных мне когда-то Викой Швейцер.
Я подарила Белле три свитерочка – ей и ее девочкам, Анне и Лизе.
От Беллы Ахмадулиной: «Целую Беллочку. Всегда Ваша…». 24.02.1990
Вечер Беллы Ахмадулиной в Тель-Авиве был «волшебным». Никакой рекламы не было. Меня попросили «собрать публику». Я позвонила брату в Нацрат-Илит, он привез полный автобус. Звонила многим целый день... Зал был полон. Белла читала много, щедро. «Волшебным» назвала вечер доктор Лида, жена моего брата. Мне кажется, они оба, наконец, не просто поняли, а осознали и почувствовали, почему я назвала дочь ее именем.
Я своей Белке даже сказать боялась, что ты ушла. Боялась слез. Не люблю плакать при детях…
