Автор - Владимир ФромерОригинал - здесь.
О чем бы не писал Фромер, он пишет об Израиле...
Ибо Израиль - это пробный камень, на котором
испытывались и продолжают испытываться и
человечество, и личность. Страна, где реальность
трагична и необычайна, а миф обыден и реален,
как горсть маслин и кусок хлеба.
Александр Окунь. Из предисловия к книге В. Фромера "Реальность мифов".
Ибо Израиль - это пробный камень, на котором
испытывались и продолжают испытываться и
человечество, и личность. Страна, где реальность
трагична и необычайна, а миф обыден и реален,
как горсть маслин и кусок хлеба.
Александр Окунь. Из предисловия к книге В. Фромера "Реальность мифов".
ГОЛДА БЕЗ КОСМЕТИКИ
В три часа утра Голда сама заваривала крепкий черный кофе и, почти мурлыча от удовольствия, угощала им избранных, - тех немногих, кто удостаивались этой чести. В неизменном длинном черном вечернем платье она сидела в своем любимом кресле в углу салона, c благосклонной улыбкой посматривая на слегка ошалевших от табачного дыма и государственных дел гостей.
Это была знаменитая "кухня" Голды, где принимались все важнейшие решения. Последнее слово всегда оставалось за хозяйкой дома. Обычно часам к четырем утра, когда уже не было нерешенных вопросов, она властным жестом
распускала свой маленький форум.За женской оболочкой скрывалась натура сильная, амбициозная и упрямая. Голда Меир не теряла контроля над ситуацией и любого умела поставить на место, если было нужно. Интуиция подводила ее крайне редко.
Бен-Гурион как-то сказал: "Голда - единственный мужчина в правительстве". "Это не комплемент", - немедленно прореагировала Голда. Ее знаменитые кастрюли, овощи и приправы извлекались на свет лишь когда этого требовали интересы государства. В 70-ые годы, когда Голда была на вершине славы, к ней обратился редактор самой популярной в Соединенных Штатах телевизионной программы с просьбой поделиться с американскими хозяйками секретами своей кухни.
"Аидише мама", скрывая в душе улыбку, извлекла из кухонного шкафчика смятый листочек и сказала: "Записывайте, дорогие домохозяйки. Куриный бульон следует готовить следующим образом: курица должна вариться с петрушкой, сельдереем, мелко нарезанной морковкой и луком". Это интервью, пользовавшееся огромной популярностью, Голда закончила рецептом приготовления клецок (кнейдлах). Америка долго ела куриный бульон и клецки, приготовленные по рецепту Голды Меир. Мало кто знал, что кастрюли на кухне "аидише мамы" всегда остаются пустыми, что дети Голды редко пробовали знаменитые кнейдлах и куриный бульон. В Голдином холодильнике можно было найти лишь сыр и молоко. Завтрак детям готовила служанка, а обедать они ходили в общественное заведение, не отличавшееся изысканностью кухни.
В идеалистической картине еврейской матери, заботящейся о своем народе, было много чисто женских атрибутов: мама Голда, маленькие дети, излучающие тепло глаза, надежное плечо, кухня, кошелка. Близкие Голде люди волей-неволей вынуждены были включаться в эту игру.
Голда Меир была настоящим политическим лидером. Она могла приспособиться к любой ситуации. Она заключала политические блоки с несимпатичными ей людьми и, если этого требовала политическая реальность, рвала отношения с теми, с кем ее связывала многолетняя дружба. Она без колебаний принимала ответственность за решения, от которых зависела судьба государства. Она могла быть жестокой и гибкой. Она всем пожертвовала для политической карьеры. Даже семьей.
* * *
1915 год. У синагоги в американском городе Милуоки толпа евреев внимательно слушает ораторов, сменяющих друг друга на небольшом деревянном ящике. "Не смей!"- кричит отец тощей девчонке, явно намеревающейся забраться на эту примитивную трибуну. "Какой позор",- продолжает вопить он из окна, видя, что дочь не прекращает своих попыток. "Как?! Дочь столяра Мабовича выставит себя на всеобщее обозрение и посмешище? Не будет этого! Я сейчас спущусь, и за косу притащу тебя в дом".Но дочь столяра Мабовича уже на ящике. Звонким голосом она произносит первую в своей жизни речь. Ее слушают с явным одобрением. Отец машет рукой и закрывает окно. Так в 16 лет началась политическая карьера Голды Мабович.
Два года назад столяр Мабович впервые задумался над будущим дочери, услышав в ее изложении теории сионистских идеологов.
"Мужчины не любят слишком умных женщин,- сказал он после раздумья. - Надо, чтобы ты выбросила дурь из головы. Я пошлю тебя на курсы кройки и шитья, а потом выдам замуж за хорошего еврея". Но четырнадцатилетняя Голда не хотела ни на курсы, ни замуж. Ночью она уложила вещи в небольшой саквояж, оставила папе и маме записку и через час была уже в поезде, направлявшемся в Денвер, где жила ее старшая сестра Шейна.
Голда обожала Шейну, завидовала ее апломбу, самостоятельности, упорству. В 1904 году, когда умер Герцль, Шейна заявила, что в знак траура будет два года носить черное платье. И носила... В доме Шейлы всегда накурено, тесно, крикливо. За столом собирались бородатые анархисты, социалисты всех мастей, сионисты. Они спорили до хрипоты, хлестали друг друга цитатами. То и дело слышались имена: Бакунин, Кропоткин, Маркс, Гегель, Кант, Герцль, Нордау. Голда узнала, что такое социализм, анархизм, диалектический материализм, в чем заключаются исторические функции пролетариата. Ей больше всего нравились сионисты, которым она улыбалась чаще, чем другим.
Вскоре у Шейны стал бывать высокий парень с тонкими чертами некрасивого живого лица. Он не вступал в идеологические споры, а оставшись наедине с девушкой, пытался объяснить ей что такое соната. Его звали Морис Меерсон. В 1917 году он сделал Голде предложение. "Мы поженимся,- сказала Голда,- если ты поклянешься, что поедешь со мной в Эрец-Исраэль". Жених пожал плечами, и согласился.
Молодая пара поселилась в Иерусалиме. Каждое утро на балконе, за чашкой кофе, Морис слушает длинные монологи своей супруги. Она никогда не говорит о будущем семьи, об их совместной жизни. Она упоенно рассказывает о рабочем сионизме, о коллективной ответственности, о грядущем возрождении, о кознях ревизионистов. Высказавшись, Голда целует мужа и убегает заниматься сионистскими делами до поздней ночи. Морис грустно плетется в комнату и слушает на граммофоне девятую симфонию Бетховена. Родились двое детей, но это не отучило молодую мать пропадать до полуночи на собраниях. Морис еще пробует говорить с ней о детях, книгах, искусстве, музыке. В ответ он слышит: «сионизм, сионизм, сионизм». Наконец, этот обреченный брак распался.
В автобиографической книге "Моя жизнь" Голда писала: "Я должна была оставаться собой. Не могла меняться. Поэтому муж не нашел во мне той женщины, которая была ему нужна".
Голда забрала маленькую Сару и Менахема и переехала в Тель-Авив. Морис остался один в иерусалимской квартире. По субботам он приезжал в Тель-Авив, рассказывал детям сказки, говорил с ними о музыке. Морис скончался в 1951 году. Голда Меир не была на его похоронах. Она находилась в заграничной командировке.
Молодая мать, оставшаяся с двумя детьми, все время проводила на заседаниях, собраниях и конференциях. Руководители рабочего сионистского движения очень быстро оценили ее энергию, способности, упорство, ум, прекрасный английский и западный лоск, которого им самим так не хватало. Ее часто посылали в Америку, откуда она возвращалась с полным чемоданом чеков. Голда умела вышибать слезу у американских евреев и заставить их раскошелиться. Она знала их психологию.- Голда,- спросил однажды Бен-Гурион,- ты привезешь деньги?
- Когда я их не привозила, Давид?
- Нужно много.
- Привезу много.
- О чем ты с ними будешь говорить на этот раз?
- О воде.
- О воде? - удивился Бен-Гурион.
- Да.
И она говорила о воде.
"Трудно, трудно, трудно,- начала Голда свою речь перед американской аудиторией. - У нас нет даже воды. Сначала я купаю двух своих маленьких детей. Потом в этой же воде стираю их пеленки. Затем стираю в них свое платье. Но воду, упаси Боже, не выливаю после всего этого, а использую для мытья полов".
Американские евреи слушали, смахивали слезу и вынимали чековые книжки. Ее никогда не было дома. Детьми занимались приходящие служанки, а потом долгие годы няня Техила Шапиро. Она шила, стирала, готовила и пела песни Саре и Менахему в то время как мать занималась идеологической работой. Няня спала на раскладушке в детской комнате, мерила им температуру и давала лекарство, когда они болели.
Иногда появлялась Шейна. Строго спрашивала няню дает ли она детям витамины, после чего шла домой и писала сестре письмо, в котором, в сотый уже раз, спрашивала, почему она позволяет партии издеваться над своими детьми. Голда отмахивалась от критики в свой адрес, как от назойливых мух.
Всю неделю, с утра до поздней ночи, она занималась партийными делами. В пятницу возвращалась домой вечером. Целовала детей. С волнением рассказывала им о последней речи Берла Кацнельсона, объясняла трудные слова. И укладывала чемоданы. В субботу утром она уже отправлялась в Америку.
Рассказывает няня Техила Шапиро: "Я все делала: мыла, стирала, готовила, отправляла детей в школу, приготовляла с ними уроки, читала им книжки. С Менахемом было очень трудно. Он так нуждался в материнской ласке. Я помню, как он безжалостно избил Сареле. Я не могла его утихомирить. Сареле была такая сладкая. Она тоже нуждалась в матери, и искала тепла у каждого, кто входил в дом. Ее сажали на колени, ласкали. Менахем был скрытным и застенчивым мальчиком. Он угрюмо смотрел из угла, как балуют Сареле, и ужасно завидовал.
Папа Меерсон приезжал каждую субботу. Он занимался с детьми, пытался дать им как можно больше тепла. Он был гораздо лучшим отцом, чем Голда матерью".
Однажды вечером некого было оставить с детьми, а Голда должна была выступать на собрании. Она уложила детей. Рассказала им сказку. Укрыла. И попросила вести себя хорошо, когда она уйдет на партийное собрание. Детям ужасно захотелось посмотреть, как выглядит партийное собрание. Когда мама ушла, они встали, оделись и вышли на улицу. Сели в автобус и приехали к нужному зданию. Тихо вошли в зал и уселись в темном уголке. Ораторы выступали. Дети внимательно слушали. Наконец, на трибуне появилась мама и говорила долго-долго. Дети хлопали ей вместе со всеми. Потом началось выдвижение кандидатов в руководящие органы. "Кто за Голду Меерсон?"- спросил председатель, и дети проголосовали за свою маму обеими руками.
Сареле была физически слабой девочкой и часто болела, что не мешало матери колесить по свету. Много лет спустя дочь сказала: "Она оставила тяжело больного ребенка и исчезла на долгие месяцы. Я не понимаю, как она могла так поступать. Я своих детей не могла бы оставить, даже если бы все партии мира умоляли меня об этом".
Менахем Меир не любил говорить на эту тему. Лишь однажды он нехотя признал: "В детстве мне очень не хватало матери, когда она уезжала". И тут же добавил: "Но ведь у нас был и отец".
Голда Меир пишет в книге "Моя жизнь": "Мои дети очень сердились, что я так редко бываю дома. И я поняла, что человек ко всему привыкает. Даже к постоянному чувству своей вины".
Сегодняшнему читателю в это трудно поверить, но в молодости и в зрелости Голда была женственной, обаятельной и пользовалась успехом у мужчин. Интимные отношения связывали ее с Залманом Шазаром и с Давидом Ремезом. Когда Ремез сидел в латрунской тюрьме, Голда писала ему записки, очень личные, и подписывала их - Рут.
Много лет спустя, когда Голда была уже премьер-министром, она, краснея, попросила Аарона Ремеза, сына Давида, вернуть ей эти записки. "Я их не читал",- поспешно сказал Аарон и согласился, что лучше, чтобы они были у нее.
Рассказывает Техила Шапиро: "Есть женщины, о которых поляки говорят: она стоит греха. Такой женщиной была Голда. В ней было так много шарма, обаяния, вкуса. И, конечно, были романы. Сначала с Шазаром. Потом с Ремезом. Приходил к ней часто и Берл Кацнельсон".
* * *
14 мая 1948 года Бен-Гурион провозгласил независимость государства Израиль. Голда бледная, с воспаленными от бессонницы глазами, помыла голову, причесалась, надела лучшее свое платье, взяла в руки сумочку и стала ждать. В два часа дня подъехала машина, доставившая ее в тель-авивский музей на улице Ротшильд, где "отцы-основатели"
подписывали декларацию Независимости. Голда поставила свою подпись – и заплакала. Пройдет еще 30 лет, но больше никто не увидит ее слез.
На следующий день Голду вызвал Бен-Гурион.
- Ты поедешь в Америку, - сказал он, как нечто само собой разумеющееся.
- Когда?
- Сейчас.
- Давид, я нужна здесь.
- Ты нужна там. Бен-Гурион помолчал и произнес:
- Начинается драка. Нам нужно много оружия. Мы знаем, где его можно приобрести, но у нас нет денег.
- Я привезу, Давид,- сказала Голда.
В Нью-Йорке эмиссары Сохнута организовали ее встречу с состоятельными евреями. На этот раз Голда говорила не о воде. "Решается судьба еврейского государства,- сказала она. - Уже началось арабское нашествие. Все арабские армии напали на нас. Мы не просим вас сражаться вместе с нами. Это наше дело. Но для того, чтобы выстоять, нам нужно оружие. И только вы можете помочь нам приобрести его".
Они слушали и плакали. И вынимали чековые книжки дрожащими руками. Они собрали столько денег, сколько никогда еще не собирала ни одна еврейская община.
Голда пользовалась огромной популярностью среди евреев диаспоры. Соприкасаясь с ней, даже самые ассимилированные из них чувствовали прилив национальной гордости. Именно поэтому Бен-Гурион решил назначить ее первым послом Израиля в Москве. И Голде - единственной - удалось на какое-то мгновение спуститься в тот круг ада, где корчилось "еврейство молчания" под занесенным над ним сталинским топором.
В Москву посол Голда Меир (в советских газетах сообщалось о прибытии Голды Меирсон) прилетела 3 сентября 1948 года. Вскоре, в день еврейского Нового года, она посетила московскую синагогу на улице Архипова. И тут произошло неожиданное. Тысячи евреев, как призраки потустороннего мира внезапно возникшие из небытия заполнили до отказа тихую московскую улицу. Они плакали и целовали Голде руки и платье. Они приветствовали ее, как долгожданного Избавителя.
Вспоминает Лу Кедар, секретарша: "В праздник Нового года мы пришли к синагоге пешком. Взяли с собой и спрятали под одеждой все секретные документы и шифры, чтобы не оставлять их в гостинице. Когда мы вошли в синагогу, женщины поднялись наверх, а мужчин посадили впервом ряду на самые почетные места. И тут начали входить евреи. Они все шли и шли, и шли, пока не заполнили все проходы. Старики, молодые, дети. Столпотворение было ужасное. Море лиц - и все смотрели наверх, в сторону Голды В жизни я такого не видела. Лица евреев, полные страдания. .Это было ужасно. Ни разу в жизни я не видела таких несчастных евреев. Я знала, что существует антисемитизм, но меня лично он никогда не касался. И вдруг коснулся, и ощерился прямо мне в лицо. Я начала плакать и не могла остановиться. Не слышала раввина. Не видела, что творится вокруг. Я совсем обессилела. И тут к Торе вызвали нашего военного атташе, генерала Йоханана Ратнера, пятидесятилетнего высокого стройного красавца в военной
форме. Когда он вышел читать Тору, люди стали кричать и рыдать во весь голос. Для них он стал воплощением еврея-воина, и это вызвало истерику. Мне кажется, что единственным человеком во всей синагоге, который не плакал, была Голда. Она сидела, прямая, как статуя, и не двигалась. Не двигалась".
Сталин расценил все это как политическую провокацию, что ускорило разработку ведомством Абакумова репрессивных мер против советского еврейства. Переполнила чашу встреча Голды Меир с Полиной Жемчужиной, женой Молотова, состоявшаяся на приеме, который Молотов как министр иностранных дел устроил для дипломатического корпуса по случаю 31-ой годовщины большевистской революции.
Голда Меир вспоминает в книге "Моя жизнь", что Жемчужина сама подошла к ней со словами: "Я рада этой встрече". Жена Молотова изъявила желание познакомиться с детьми посла, расспрашивала о киббуцах. На прощание она произнесла фразу, которую Голда запомнила навсегда: "Если у вас все пойдет хорошо, то хорошо будет и всем евреям в мире". Через несколько недель после этой беседы Полина Молотова была арестована. Но память о том, что произошло на улице Архипова, обрастая молвой, домыслами, легендами, продолжала жить в самосознании советских евреев, и стала одним из зародышей грядущего национального ренессанса.
* * *
Звезда Голды Меир, наконец, ярче всех других засияла на израильском политическом небосклоне. Все признали ее неоспоримое лидерство, все склонили перед ней головы."Будет сделано, госпожа государство", - реагировал на ее распоряжения ее министр просвещения Залман Аран. Профсоюзный босс Ицхак Бен-Аарон называл ее "королевой Викторией". Эта женщина, не ведавшая сомнений, колебаний, нерешительности, несла в себе заряд волевой энергии, и создавалось впечатление, что она знает скрытую от других истину и не может ошибаться. Политические единомышленники с радостью переложили на ее плечи ответственность за судьбоносные решения, и она принимала их, не дрогнув, руководствуясь житейской мудростью и прославленной интуицией. Да и народ верил ей. Создавалось впечатление, что ничего не может случиться, пока эта матрона заботливо оберегает своих детей. Голда Меир, не знавшая такого понятия, как семья, влюбленная в политические идеалы, настолько занятая возрождением еврейской государственности, что забросила собственных детей, в политической жизни больше, чем кто-либо другой, нуждалась в теплоте и привязанности. Ей хотелось, чтобы ее окружала благоприятная среда, состоящая из преданных людей, воздерживающихся от любой критики. И чтобы все они ловили каждое ее слово. Давид Ремез охарактеризовал эту черту Голды, как "эмоциональный и интеллектуальный заскок, превратившийся в хроническую болезнь". Она действовала в соответствии с рефреном знаменитой песенки Окуджавы "Возьмемся за руки, друзья" и крепко держалась за руки Эшкола, Алона, Арана, Сапира и многих других. С Давидом Бен-Гурионом Голда была очень близка в канун и в первые годы после провозглашения независимости Израиля. Но созданное им движение РАФИ не приняла, потому что "эти люди" не умели держаться за руки.
Аарон Ремез: "Я спросил Голду, почему она не последовала за Бен-Гурионом, а предпочла остаться с идеологически чуждыми ей людьми". "Очень просто,- ответила она,- Бен-Гурион всегда прав, но на него нельзя полагаться. Мои нынешние соратники возможно и не правы, но они никогда не оставят моей руки".
Сама Голда, однако, часто выпускала одну руку, чтобы схватиться за другую, более надежную.
В 1956 году Бен-Гурион отобрал портфель министра иностранных дел у Моше Шарета и отдал его Голде.
"Я солдат, выполняющий приказы",- отреагировала Голда, дружившая с Шаретом, но очень желавшая получить этот пост.
Уязвленный до глубины души коварством "Старика" и неблагодарностью Голды, граничившей с предательством, Шарет записал в дневнике: "Не понимаю, как эта незаурядная женщина может с такой легкостью предавать старую дружбу. Еще меньше понимаю ее слепоту и самообольщение. Она садится не в свои сани. Мне хорошо известно, что она человек закомплексованный, остро ощущающий недостатки своего образования. Голда не в состоянии четко изложить свои мысли на бумаге, составить грамотную речь, сформулировать политическую позицию в четких формулировках. Как она может брать на себя такую ответственность?"
Интеллектуальные размышления, философские концепции, сложное теоретизирование - все это было ей чуждо. Она избегала таких ситуаций, в которых могла проявиться ее интеллектуальная ущербность. Начитанность никогда не была ее сильной стороной, она даже не пыталась завоевать симпатии интеллектуалов. Когда жизнь сталкивала ее с ними, она придерживалась резкого, даже вызывающего тона. Писатель Амос Оз как-то спросил ее: "Какие сны вам снятся?" "Амос,- ответила Голда, - я не вижу снов, потому что почти никогда не сплю".
Марка Шагала Голда Меир, тогда уже премьер-министр, спросила, не удержавшись: "Почему у вас коровы летают по небу, а скрипачи сидят на крышах?" Шагал растерялся, и они несколько минут с изумлением смотрели друг на друга.
Своей секретарше Лу Кедар она задала вопрос: "Кто такой Джон Леннон?"
К счастью, Голда не нуждалась в философской схоластике и в абстрактном теоретизировании. Ее сила была в знании жизни. Ее козырями были интуиция и понимание человеческой психологии. Даже язык ее был по-солдатски простым и четким. Кто-то утверждал, что лексикон Голды состоит всего из пятисот слов. "Забудь про это",- просто сказала она Генри Киссинджеру, требовавшему отвода израильских войск к линиям, существовавшим до 22 октября 1973 года.
Она атаковала на всех фронтах и почти всегда одерживала победу, но это доставалось ей дорогой ценой. С годами она совсем разучилась нормально воспринимать критику, и из цветовой гаммы у нее остались лишь два цвета: черный и белый. Усвоив какую-либо концепцию, она уже не могла изменить ее и, даже когда заблуждалась, отстаивала свою позицию с фанатичным упорством. Ей был чужд гибкий динамичный подход к политическим реалиям. Еще Бен-Гурион подметил: "Голда фотографирует действительность и долго живет потом с этой фотографией".
"Не существует палестинцев. Я - палестинка",- заявила Голда в 70-ые годы. Каждый, кто с ней не соглашался, превращался сначала в человека несимпатичного, потом во враждебно настроенного и, наконец, становился врагом.
Разочаровавшись в Бен-Аароне, после того, как сама добилась его избрания на пост генерального секретаря Гистадрута Голда вообще перестала видеть в нем какие-либо положительные качества.
Ицхак Бен-Аарон вспоминает: "Когда она была министром иностранных дел, я как-то встретился с ней в Нью-Йорке, в ее номере на 30 этаже отеля. Мы говорили о Бен-Гурионе, которого я критиковал, а Голда защищала. Наконец, она сказала: "Ты не знаешь, что за человек Бен-Гурион. Если бы он приказал мне прыгнуть вниз с этого этажа, я бы прыгнула, не задумываясь ни на секунду. Моя вера в него безгранична". Я смотрел на нее, потрясенный. Через несколько месяцев Бен-Гурион создал РАФИ, и Голда стала одним из самых ожесточенных его противников".
* * *
26 февраля 1969 года премьер-министр Леви Эшкол скончался от сердечного приступа. Секретариат партии Труда назначил его преемником Голду Меир. Эта кандидатура была утверждена в кнесете подавляющим большинством голосов. Правда, Бен-Гурион, маленький, похожий на мумию в Британском музее, не поднял руки за нее, когда-то очень близкого ему человека. Но "Старик" не мог омрачить триумфа Голды, принявшей оказанную ей честь как должное.
Вспоминает Аарон Ремез: "В начале 1969 года мы с женой навестили ее. Она сидела в кресле, нахохлившись, как больная птица, и курила. Ее всегда аккуратно зачесанные назад волосы были растрепаны. Надрывный кашель разрывал грудь. С фатальной обреченностью говорила она о том, что жизнь кончена. Как я любил и жалел ее в эти минуты! Не было жизни в ее глазах. Через две недели Голда стала премьер-министром, а спустя месяц прибыла с визитом в Великобританию. Я, бывший тогда послом в Лондоне, поспешил в аэропорт, не сомневаясь, что увижу старую, сломленную женщину. Голда, помолодевшая лет на десять, выпорхнула из самолета, как на крыльях. Ни тени усталости. Ни следа пессимизма. Сгусток энергии. Ознакомившись с составленным мною распорядком дня,она удивленно взглянула на меня: "Ты думаешь, что я приехала сюда забавляться? Почему у меня всего две деловые встречи в день?" Мы переделали расписание, и она была загружена работой с утра до вечера. Через несколько дней, поздно ночью, я провожал ее после насыщенного до предела рабочего дня. У дверей отеля она предложила:
- Поднимемся ко мне. Выпьем кофе.
- Голда,- сказал я,- месяц назад, когда мы с тобой прощались, у меня мелькнула мысль, что больше нам с тобой не увидеться в этом мире. И вот сегодня, после двенадцатичасового рабочего дня, когда я еле стою на ногах от усталости, ты выглядишь, как огурчик. В чем тут секрет? Голда ответила с улыбкой: - Пост премьер-министра излечивает от всех болезней".
* * *
Голде 72 года. Мало кто знает, что она тяжело больна. Таблетки, сигареты и черный кофе помогают держаться. Время от времени Голда ложится на пару дней в онкологическое отделение больницы "Хадасы". В газетах появляется лаконичное сообщение: "Госпожа Голда Меир прошла курс обычных обследований в больнице "Хадаса". Состояние ее здоровья удовлетворительное". Даже самые близкие Голде люди не догадываются о мере ее страданий, о боли, не утихающей ни днем, ни ночью. Она зажимает боль в кулаке своей воли. Ни один стон не вырвется из плотно сжатых губ. Лишь горькая складка, появившаяся в углу рта, показывает, как ей тяжело. С Голдой постоянно находится Лу Кедар, секретарша. Тридцать лет провела она рядом с Голдой и никогда не видела ее слез. Есть что-то величественное в этой старухе, победившей боль и отогнавшей на время смерть. Лу Кедар - единственная, кто знает о ее муках. Иногда Лу не выдерживает, забивается в угол и дает волю слезам.
Каждое утро на рассвете Голда погружается в сизый табачный дым, давно ставший непременным атрибутом ее кабинета. "Курение,- это единственное оружие, которым я владею не хуже, чем они",- говорит Голда об окружающих ее мужчинах. Почтение, которое она вызывает, давно граничит с преклонением.
"Наша госпожа",- называют Голду министры.
"Наша госпожа",- говорят плечистые парни, которым поручено дело государственного значения - охрана этой старой женщины. Они не разрешают Голде самой делать покупки в супермаркете. Напрасно она жалуется и умоляет. Напрасно говорит, что покупки - единственная радость, которая осталась еще в ее жизни. Ее знаменитая кошелка больше никогда не появляется на экранах телевизоров.
Впрочем, Голда умеет доставлять себе маленькие женские радости. Направляясь в Соединенные Штаты, тихо попросила Лу Кедар купить ей "эту ужасную книгу, написанную ужасной-ужасной женщиной" о любовных похождениях Моше Даяна. Перед отлетом Лу сбегала в магазин и вернулась с книгой.
"Да,- сказала Голда, прикрывая рукавом ядовито-зеленную обложку, - но как же я это буду читать при всех?" Подумала, обернула обложку газетой и с наслаждением прочла книгу от первой до последней строчки.
Первая леди государства любила поспать по утрам. В восемь часов в ее иерусалимской квартире появлялась Лу. Она широко распахивала двери и окна, поднимала тяжелую портьеру, и лучи солнца падали на лицо спящего премьер-министра. Голда просыпалась медленно, нехотя открывая глаза, словно возвращаясь из потустороннего мира. Они завтракали вместе. На столе рядом с привычным черным кофе стояли тосты, маргарин, сыр. Иногда немного яблочного варенья.
Голдины знамениты ночи оканчивались в четыре утра. Министры съезжались в ее квартиру поздно вечером. Голда встречала их подтянутая, в строгом вечернем платье, угощала кофе, иногда, расщедрившись, ставила на стол печенье. Начиналось обсуждение государственных дел. Это был не просто узкий политический кабинет. Голда ненавидела
одинокие вечера в своей квартире, и их у нее почти никогда не было. "Кухня" заменяла ей потребность в личной жизни.
На рассвете, когда мужчины разъезжались по домам, Голда мыла голову, а заодно и посуду. Потом шла спать. Четырехчасовый сон не сопровождался сновидениями. Положив голову на подушку, она отключалась, проваливалась в пустоту до восьми утра. Ее душа не ломалась под тяжестью самых суровых испытаний. Вспоминает Ицхак Бен-Аарон: "Даже в наиболее критические моменты войны Судного дня, когда министры, члены ее кабинета, не выдерживали нервного напряжения, она была спокойной и уверенной в себе".
В книге "Моя жизнь" Голда писала: "В то роковое утро, в пятницу ,я должна была прислушаться к голосу своего сердца и объявить всеобщую мобилизацию. Ничто и никогда не сможет стереть из моей души память об этой ошибке. Ни слова, ни логика, ни здравый смысл не принесут мне утешения. Важен лишь факт, что я... не приняла этого единственного решения. Ужасное чувство вины будет сопровождать меня до конца дней..."Рассказывает Лу Кедар: "Во время войны был лишь один момент, когда она дрогнула и подумала о самоубийстве. Она вышла ко мне в коридор после встречи с министром обороны Моше Даяном. Никогда еще я не видела ее в таком состоянии.
« Даян предлагает обсудить условия капитуляции,- сказала она пепельными губами.». Я подумала, что мы примем таблетки и уйдем из жизни вместе..."
Настал день, когда она сняла корону с усталой головы.
"Есть граница тому, что я могу вынести",- сказала Голда Меир, уступая место Ицхаку Рабину.
История смежила ее глаза 8 декабря 1978 года, ровно через пять лет после смерти Давида Бен-Гуриона.
