
Оригинал - здесь.
О чем бы не писал Фромер, он пишет об Израиле...
Ибо Израиль - это пробный камень, на котором
испытывались и продолжают испытываться и
человечество, и личность. Страна, где реальность
трагична и необычайна, а миф обыден и реален,
как горсть маслин и кусок хлеба.
Александр Окунь. Из предисловия к книге В. Фромера "Реальность мифов".
Ибо Израиль - это пробный камень, на котором
испытывались и продолжают испытываться и
человечество, и личность. Страна, где реальность
трагична и необычайна, а миф обыден и реален,
как горсть маслин и кусок хлеба.
Александр Окунь. Из предисловия к книге В. Фромера "Реальность мифов".
ГОЛДА БЕЗ КОСМЕТИКИ
В три часа утра Голда сама заваривала крепкий черный кофе и, почти мурлыча от удовольствия, угощала им избранных, - тех немногих, кто удостаивались этой чести. В неизменном длинном черном вечернем платье она сидела в своем любимом кресле в углу салона, c благосклонной улыбкой посматривая на слегка ошалевших от табачного дыма и государственных дел гостей.
Это была знаменитая "кухня" Голды, где принимались все важнейшие решения. Последнее слово всегда оставалось за хозяйкой дома. Обычно часам к четырем утра, когда уже не было нерешенных вопросов, она властным жестом

За женской оболочкой скрывалась натура сильная, амбициозная и упрямая. Голда Меир не теряла контроля над ситуацией и любого умела поставить на место, если было нужно. Интуиция подводила ее крайне редко.
Бен-Гурион как-то сказал: "Голда - единственный мужчина в правительстве". "Это не комплемент", - немедленно прореагировала Голда. Ее знаменитые кастрюли, овощи и приправы извлекались на свет лишь когда этого требовали интересы государства. В 70-ые годы, когда Голда была на вершине славы, к ней обратился редактор самой популярной в Соединенных Штатах телевизионной программы с просьбой поделиться с американскими хозяйками секретами своей кухни.
"Аидише мама", скрывая в душе улыбку, извлекла из кухонного шкафчика смятый листочек и сказала: "Записывайте, дорогие домохозяйки. Куриный бульон следует готовить следующим образом: курица должна вариться с петрушкой, сельдереем, мелко нарезанной морковкой и луком". Это интервью, пользовавшееся огромной популярностью, Голда закончила рецептом приготовления клецок (кнейдлах). Америка долго ела куриный бульон и клецки, приготовленные по рецепту Голды Меир. Мало кто знал, что кастрюли на кухне "аидише мамы" всегда остаются пустыми, что дети Голды редко пробовали знаменитые кнейдлах и куриный бульон. В Голдином холодильнике можно было найти лишь сыр и молоко. Завтрак детям готовила служанка, а обедать они ходили в общественное заведение, не отличавшееся изысканностью кухни.
В идеалистической картине еврейской матери, заботящейся о своем народе, было много чисто женских атрибутов: мама Голда, маленькие дети, излучающие тепло глаза, надежное плечо, кухня, кошелка. Близкие Голде люди волей-неволей вынуждены были включаться в эту игру.
Голда Меир была настоящим политическим лидером. Она могла приспособиться к любой ситуации. Она заключала политические блоки с несимпатичными ей людьми и, если этого требовала политическая реальность, рвала отношения с теми, с кем ее связывала многолетняя дружба. Она без колебаний принимала ответственность за решения, от которых зависела судьба государства. Она могла быть жестокой и гибкой. Она всем пожертвовала для политической карьеры. Даже семьей.
* * *

Но дочь столяра Мабовича уже на ящике. Звонким голосом она произносит первую в своей жизни речь. Ее слушают с явным одобрением. Отец машет рукой и закрывает окно. Так в 16 лет началась политическая карьера Голды Мабович.
Два года назад столяр Мабович впервые задумался над будущим дочери, услышав в ее изложении теории сионистских идеологов.
"Мужчины не любят слишком умных женщин,- сказал он после раздумья. - Надо, чтобы ты выбросила дурь из головы. Я пошлю тебя на курсы кройки и шитья, а потом выдам замуж за хорошего еврея". Но четырнадцатилетняя Голда не хотела ни на курсы, ни замуж. Ночью она уложила вещи в небольшой саквояж, оставила папе и маме записку и через час была уже в поезде, направлявшемся в Денвер, где жила ее старшая сестра Шейна.
Голда обожала Шейну, завидовала ее апломбу, самостоятельности, упорству. В 1904 году, когда умер Герцль, Шейна заявила, что в знак траура будет два года носить черное платье. И носила... В доме Шейлы всегда накурено, тесно, крикливо. За столом собирались бородатые анархисты, социалисты всех мастей, сионисты. Они спорили до хрипоты, хлестали друг друга цитатами. То и дело слышались имена: Бакунин, Кропоткин, Маркс, Гегель, Кант, Герцль, Нордау. Голда узнала, что такое социализм, анархизм, диалектический материализм, в чем заключаются исторические функции пролетариата. Ей больше всего нравились сионисты, которым она улыбалась чаще, чем другим.
Вскоре у Шейны стал бывать высокий парень с тонкими чертами некрасивого живого лица. Он не вступал в идеологические споры, а оставшись наедине с девушкой, пытался объяснить ей что такое соната. Его звали Морис Меерсон. В 1917 году он сделал Голде предложение. "Мы поженимся,- сказала Голда,- если ты поклянешься, что поедешь со мной в Эрец-Исраэль". Жених пожал плечами, и согласился.
Молодая пара поселилась в Иерусалиме. Каждое утро на балконе, за чашкой кофе, Морис слушает длинные монологи своей супруги. Она никогда не говорит о будущем семьи, об их совместной жизни. Она упоенно рассказывает о рабочем сионизме, о коллективной ответственности, о грядущем возрождении, о кознях ревизионистов. Высказавшись, Голда целует мужа и убегает заниматься сионистскими делами до поздней ночи. Морис грустно плетется в комнату и слушает на граммофоне девятую симфонию Бетховена. Родились двое детей, но это не отучило молодую мать пропадать до полуночи на собраниях. Морис еще пробует говорить с ней о детях, книгах, искусстве, музыке. В ответ он слышит: «сионизм, сионизм, сионизм». Наконец, этот обреченный брак распался.
В автобиографической книге "Моя жизнь" Голда писала: "Я должна была оставаться собой. Не могла меняться. Поэтому муж не нашел во мне той женщины, которая была ему нужна".
Голда забрала маленькую Сару и Менахема и переехала в Тель-Авив. Морис остался один в иерусалимской квартире. По субботам он приезжал в Тель-Авив, рассказывал детям сказки, говорил с ними о музыке. Морис скончался в 1951 году. Голда Меир не была на его похоронах. Она находилась в заграничной командировке.

- Голда,- спросил однажды Бен-Гурион,- ты привезешь деньги?
- Когда я их не привозила, Давид?
- Нужно много.
- Привезу много.
- О чем ты с ними будешь говорить на этот раз?
- О воде.
- О воде? - удивился Бен-Гурион.
- Да.
И она говорила о воде.
"Трудно, трудно, трудно,- начала Голда свою речь перед американской аудиторией. - У нас нет даже воды. Сначала я купаю двух своих маленьких детей. Потом в этой же воде стираю их пеленки. Затем стираю в них свое платье. Но воду, упаси Боже, не выливаю после всего этого, а использую для мытья полов".
Американские евреи слушали, смахивали слезу и вынимали чековые книжки. Ее никогда не было дома. Детьми занимались приходящие служанки, а потом долгие годы няня Техила Шапиро. Она шила, стирала, готовила и пела песни Саре и Менахему в то время как мать занималась идеологической работой. Няня спала на раскладушке в детской комнате, мерила им температуру и давала лекарство, когда они болели.
Иногда появлялась Шейна. Строго спрашивала няню дает ли она детям витамины, после чего шла домой и писала сестре письмо, в котором, в сотый уже раз, спрашивала, почему она позволяет партии издеваться над своими детьми. Голда отмахивалась от критики в свой адрес, как от назойливых мух.
Всю неделю, с утра до поздней ночи, она занималась партийными делами. В пятницу возвращалась домой вечером. Целовала детей. С волнением рассказывала им о последней речи Берла Кацнельсона, объясняла трудные слова. И укладывала чемоданы. В субботу утром она уже отправлялась в Америку.
Рассказывает няня Техила Шапиро: "Я все делала: мыла, стирала, готовила, отправляла детей в школу, приготовляла с ними уроки, читала им книжки. С Менахемом было очень трудно. Он так нуждался в материнской ласке. Я помню, как он безжалостно избил Сареле. Я не могла его утихомирить. Сареле была такая сладкая. Она тоже нуждалась в матери, и искала тепла у каждого, кто входил в дом. Ее сажали на колени, ласкали. Менахем был скрытным и застенчивым мальчиком. Он угрюмо смотрел из угла, как балуют Сареле, и ужасно завидовал.
Папа Меерсон приезжал каждую субботу. Он занимался с детьми, пытался дать им как можно больше тепла. Он был гораздо лучшим отцом, чем Голда матерью".
Однажды вечером некого было оставить с детьми, а Голда должна была выступать на собрании. Она уложила детей. Рассказала им сказку. Укрыла. И попросила вести себя хорошо, когда она уйдет на партийное собрание. Детям ужасно захотелось посмотреть, как выглядит партийное собрание. Когда мама ушла, они встали, оделись и вышли на улицу. Сели в автобус и приехали к нужному зданию. Тихо вошли в зал и уселись в темном уголке. Ораторы выступали. Дети внимательно слушали. Наконец, на трибуне появилась мама и говорила долго-долго. Дети хлопали ей вместе со всеми. Потом началось выдвижение кандидатов в руководящие органы. "Кто за Голду Меерсон?"- спросил председатель, и дети проголосовали за свою маму обеими руками.
Сареле была физически слабой девочкой и часто болела, что не мешало матери колесить по свету. Много лет спустя дочь сказала: "Она оставила тяжело больного ребенка и исчезла на долгие месяцы. Я не понимаю, как она могла так поступать. Я своих детей не могла бы оставить, даже если бы все партии мира умоляли меня об этом".
Менахем Меир не любил говорить на эту тему. Лишь однажды он нехотя признал: "В детстве мне очень не хватало матери, когда она уезжала". И тут же добавил: "Но ведь у нас был и отец".
Голда Меир пишет в книге "Моя жизнь": "Мои дети очень сердились, что я так редко бываю дома. И я поняла, что человек ко всему привыкает. Даже к постоянному чувству своей вины".
Сегодняшнему читателю в это трудно поверить, но в молодости и в зрелости Голда была женственной, обаятельной и пользовалась успехом у мужчин. Интимные отношения связывали ее с Залманом Шазаром и с Давидом Ремезом. Когда Ремез сидел в латрунской тюрьме, Голда писала ему записки, очень личные, и подписывала их - Рут.
Много лет спустя, когда Голда была уже премьер-министром, она, краснея, попросила Аарона Ремеза, сына Давида, вернуть ей эти записки. "Я их не читал",- поспешно сказал Аарон и согласился, что лучше, чтобы они были у нее.
Рассказывает Техила Шапиро: "Есть женщины, о которых поляки говорят: она стоит греха. Такой женщиной была Голда. В ней было так много шарма, обаяния, вкуса. И, конечно, были романы. Сначала с Шазаром. Потом с Ремезом. Приходил к ней часто и Берл Кацнельсон".
* * *
14 мая 1948 года Бен-Гурион провозгласил независимость государства Израиль. Голда бледная, с воспаленными от бессонницы глазами, помыла голову, причесалась, надела лучшее свое платье, взяла в руки сумочку и стала ждать. В два часа дня подъехала машина, доставившая ее в тель-авивский музей на улице Ротшильд, где "отцы-основатели"
подписывали декларацию Независимости. Голда поставила свою подпись – и заплакала. Пройдет еще 30 лет, но больше никто не увидит ее слез.
На следующий день Голду вызвал Бен-Гурион.
- Ты поедешь в Америку, - сказал он, как нечто само собой разумеющееся.
- Когда?
- Сейчас.
- Давид, я нужна здесь.
- Ты нужна там. Бен-Гурион помолчал и произнес:
- Начинается драка. Нам нужно много оружия. Мы знаем, где его можно приобрести, но у нас нет денег.
- Я привезу, Давид,- сказала Голда.
В Нью-Йорке эмиссары Сохнута организовали ее встречу с состоятельными евреями. На этот раз Голда говорила не о воде. "Решается судьба еврейского государства,- сказала она. - Уже началось арабское нашествие. Все арабские армии напали на нас. Мы не просим вас сражаться вместе с нами. Это наше дело. Но для того, чтобы выстоять, нам нужно оружие. И только вы можете помочь нам приобрести его".
Они слушали и плакали. И вынимали чековые книжки дрожащими руками. Они собрали столько денег, сколько никогда еще не собирала ни одна еврейская община.
Голда пользовалась огромной популярностью среди евреев диаспоры. Соприкасаясь с ней, даже самые ассимилированные из них чувствовали прилив национальной гордости. Именно поэтому Бен-Гурион решил назначить ее первым послом Израиля в Москве. И Голде - единственной - удалось на какое-то мгновение спуститься в тот круг ада, где корчилось "еврейство молчания" под занесенным над ним сталинским топором.
В Москву посол Голда Меир (в советских газетах сообщалось о прибытии Голды Меирсон) прилетела 3 сентября 1948 года. Вскоре, в день еврейского Нового года, она посетила московскую синагогу на улице Архипова. И тут произошло неожиданное. Тысячи евреев, как призраки потустороннего мира внезапно возникшие из небытия заполнили до отказа тихую московскую улицу. Они плакали и целовали Голде руки и платье. Они приветствовали ее, как долгожданного Избавителя.

Вспоминает Лу Кедар, секретарша: "В праздник Нового года мы пришли к синагоге пешком. Взяли с собой и спрятали под одеждой все секретные документы и шифры, чтобы не оставлять их в гостинице. Когда мы вошли в синагогу, женщины поднялись наверх, а мужчин посадили впервом ряду на самые почетные места. И тут начали входить евреи. Они все шли и шли, и шли, пока не заполнили все проходы. Старики, молодые, дети. Столпотворение было ужасное. Море лиц - и все смотрели наверх, в сторону Голды В жизни я такого не видела. Лица евреев, полные страдания. .Это было ужасно. Ни разу в жизни я не видела таких несчастных евреев. Я знала, что существует антисемитизм, но меня лично он никогда не касался. И вдруг коснулся, и ощерился прямо мне в лицо. Я начала плакать и не могла остановиться. Не слышала раввина. Не видела, что творится вокруг. Я совсем обессилела. И тут к Торе вызвали нашего военного атташе, генерала Йоханана Ратнера, пятидесятилетнего высокого стройного красавца в военной
форме. Когда он вышел читать Тору, люди стали кричать и рыдать во весь голос. Для них он стал воплощением еврея-воина, и это вызвало истерику. Мне кажется, что единственным человеком во всей синагоге, который не плакал, была Голда. Она сидела, прямая, как статуя, и не двигалась. Не двигалась".
Сталин расценил все это как политическую провокацию, что ускорило разработку ведомством Абакумова репрессивных мер против советского еврейства. Переполнила чашу встреча Голды Меир с Полиной Жемчужиной, женой Молотова, состоявшаяся на приеме, который Молотов как министр иностранных дел устроил для дипломатического корпуса по случаю 31-ой годовщины большевистской революции.
Голда Меир вспоминает в книге "Моя жизнь", что Жемчужина сама подошла к ней со словами: "Я рада этой встрече". Жена Молотова изъявила желание познакомиться с детьми посла, расспрашивала о киббуцах. На прощание она произнесла фразу, которую Голда запомнила навсегда: "Если у вас все пойдет хорошо, то хорошо будет и всем евреям в мире". Через несколько недель после этой беседы Полина Молотова была арестована. Но память о том, что произошло на улице Архипова, обрастая молвой, домыслами, легендами, продолжала жить в самосознании советских евреев, и стала одним из зародышей грядущего национального ренессанса.
* * *

"Будет сделано, госпожа государство", - реагировал на ее распоряжения ее министр просвещения Залман Аран. Профсоюзный босс Ицхак Бен-Аарон называл ее "королевой Викторией". Эта женщина, не ведавшая сомнений, колебаний, нерешительности, несла в себе заряд волевой энергии, и создавалось впечатление, что она знает скрытую от других истину и не может ошибаться. Политические единомышленники с радостью переложили на ее плечи ответственность за судьбоносные решения, и она принимала их, не дрогнув, руководствуясь житейской мудростью и прославленной интуицией. Да и народ верил ей. Создавалось впечатление, что ничего не может случиться, пока эта матрона заботливо оберегает своих детей. Голда Меир, не знавшая такого понятия, как семья, влюбленная в политические идеалы, настолько занятая возрождением еврейской государственности, что забросила собственных детей, в политической жизни больше, чем кто-либо другой, нуждалась в теплоте и привязанности. Ей хотелось, чтобы ее окружала благоприятная среда, состоящая из преданных людей, воздерживающихся от любой критики. И чтобы все они ловили каждое ее слово. Давид Ремез охарактеризовал эту черту Голды, как "эмоциональный и интеллектуальный заскок, превратившийся в хроническую болезнь". Она действовала в соответствии с рефреном знаменитой песенки Окуджавы "Возьмемся за руки, друзья" и крепко держалась за руки Эшкола, Алона, Арана, Сапира и многих других. С Давидом Бен-Гурионом Голда была очень близка в канун и в первые годы после провозглашения независимости Израиля. Но созданное им движение РАФИ не приняла, потому что "эти люди" не умели держаться за руки.
Аарон Ремез: "Я спросил Голду, почему она не последовала за Бен-Гурионом, а предпочла остаться с идеологически чуждыми ей людьми". "Очень просто,- ответила она,- Бен-Гурион всегда прав, но на него нельзя полагаться. Мои нынешние соратники возможно и не правы, но они никогда не оставят моей руки".
Сама Голда, однако, часто выпускала одну руку, чтобы схватиться за другую, более надежную.
В 1956 году Бен-Гурион отобрал портфель министра иностранных дел у Моше Шарета и отдал его Голде.
"Я солдат, выполняющий приказы",- отреагировала Голда, дружившая с Шаретом, но очень желавшая получить этот пост.
Уязвленный до глубины души коварством "Старика" и неблагодарностью Голды, граничившей с предательством, Шарет записал в дневнике: "Не понимаю, как эта незаурядная женщина может с такой легкостью предавать старую дружбу. Еще меньше понимаю ее слепоту и самообольщение. Она садится не в свои сани. Мне хорошо известно, что она человек закомплексованный, остро ощущающий недостатки своего образования. Голда не в состоянии четко изложить свои мысли на бумаге, составить грамотную речь, сформулировать политическую позицию в четких формулировках. Как она может брать на себя такую ответственность?"
Интеллектуальные размышления, философские концепции, сложное теоретизирование - все это было ей чуждо. Она избегала таких ситуаций, в которых могла проявиться ее интеллектуальная ущербность. Начитанность никогда не была ее сильной стороной, она даже не пыталась завоевать симпатии интеллектуалов. Когда жизнь сталкивала ее с ними, она придерживалась резкого, даже вызывающего тона. Писатель Амос Оз как-то спросил ее: "Какие сны вам снятся?" "Амос,- ответила Голда, - я не вижу снов, потому что почти никогда не сплю".
Марка Шагала Голда Меир, тогда уже премьер-министр, спросила, не удержавшись: "Почему у вас коровы летают по небу, а скрипачи сидят на крышах?" Шагал растерялся, и они несколько минут с изумлением смотрели друг на друга.
Своей секретарше Лу Кедар она задала вопрос: "Кто такой Джон Леннон?"
К счастью, Голда не нуждалась в философской схоластике и в абстрактном теоретизировании. Ее сила была в знании жизни. Ее козырями были интуиция и понимание человеческой психологии. Даже язык ее был по-солдатски простым и четким. Кто-то утверждал, что лексикон Голды состоит всего из пятисот слов. "Забудь про это",- просто сказала она Генри Киссинджеру, требовавшему отвода израильских войск к линиям, существовавшим до 22 октября 1973 года.
Она атаковала на всех фронтах и почти всегда одерживала победу, но это доставалось ей дорогой ценой. С годами она совсем разучилась нормально воспринимать критику, и из цветовой гаммы у нее остались лишь два цвета: черный и белый. Усвоив какую-либо концепцию, она уже не могла изменить ее и, даже когда заблуждалась, отстаивала свою позицию с фанатичным упорством. Ей был чужд гибкий динамичный подход к политическим реалиям. Еще Бен-Гурион подметил: "Голда фотографирует действительность и долго живет потом с этой фотографией".
"Не существует палестинцев. Я - палестинка",- заявила Голда в 70-ые годы. Каждый, кто с ней не соглашался, превращался сначала в человека несимпатичного, потом во враждебно настроенного и, наконец, становился врагом.
Разочаровавшись в Бен-Аароне, после того, как сама добилась его избрания на пост генерального секретаря Гистадрута Голда вообще перестала видеть в нем какие-либо положительные качества.
Ицхак Бен-Аарон вспоминает: "Когда она была министром иностранных дел, я как-то встретился с ней в Нью-Йорке, в ее номере на 30 этаже отеля. Мы говорили о Бен-Гурионе, которого я критиковал, а Голда защищала. Наконец, она сказала: "Ты не знаешь, что за человек Бен-Гурион. Если бы он приказал мне прыгнуть вниз с этого этажа, я бы прыгнула, не задумываясь ни на секунду. Моя вера в него безгранична". Я смотрел на нее, потрясенный. Через несколько месяцев Бен-Гурион создал РАФИ, и Голда стала одним из самых ожесточенных его противников".
* * *
26 февраля 1969 года премьер-министр Леви Эшкол скончался от сердечного приступа. Секретариат партии Труда назначил его преемником Голду Меир. Эта кандидатура была утверждена в кнесете подавляющим большинством голосов. Правда, Бен-Гурион, маленький, похожий на мумию в Британском музее, не поднял руки за нее, когда-то очень близкого ему человека. Но "Старик" не мог омрачить триумфа Голды, принявшей оказанную ей честь как должное.
Вспоминает Аарон Ремез: "В начале 1969 года мы с женой навестили ее. Она сидела в кресле, нахохлившись, как больная птица, и курила. Ее всегда аккуратно зачесанные назад волосы были растрепаны. Надрывный кашель разрывал грудь. С фатальной обреченностью говорила она о том, что жизнь кончена. Как я любил и жалел ее в эти минуты! Не было жизни в ее глазах. Через две недели Голда стала премьер-министром, а спустя месяц прибыла с визитом в Великобританию. Я, бывший тогда послом в Лондоне, поспешил в аэропорт, не сомневаясь, что увижу старую, сломленную женщину. Голда, помолодевшая лет на десять, выпорхнула из самолета, как на крыльях. Ни тени усталости. Ни следа пессимизма. Сгусток энергии. Ознакомившись с составленным мною распорядком дня,она удивленно взглянула на меня: "Ты думаешь, что я приехала сюда забавляться? Почему у меня всего две деловые встречи в день?" Мы переделали расписание, и она была загружена работой с утра до вечера. Через несколько дней, поздно ночью, я провожал ее после насыщенного до предела рабочего дня. У дверей отеля она предложила:
- Поднимемся ко мне. Выпьем кофе.
- Голда,- сказал я,- месяц назад, когда мы с тобой прощались, у меня мелькнула мысль, что больше нам с тобой не увидеться в этом мире. И вот сегодня, после двенадцатичасового рабочего дня, когда я еле стою на ногах от усталости, ты выглядишь, как огурчик. В чем тут секрет? Голда ответила с улыбкой: - Пост премьер-министра излечивает от всех болезней".
* * *
Голде 72 года. Мало кто знает, что она тяжело больна. Таблетки, сигареты и черный кофе помогают держаться. Время от времени Голда ложится на пару дней в онкологическое отделение больницы "Хадасы". В газетах появляется лаконичное сообщение: "Госпожа Голда Меир прошла курс обычных обследований в больнице "Хадаса". Состояние ее здоровья удовлетворительное". Даже самые близкие Голде люди не догадываются о мере ее страданий, о боли, не утихающей ни днем, ни ночью. Она зажимает боль в кулаке своей воли. Ни один стон не вырвется из плотно сжатых губ. Лишь горькая складка, появившаяся в углу рта, показывает, как ей тяжело. С Голдой постоянно находится Лу Кедар, секретарша. Тридцать лет провела она рядом с Голдой и никогда не видела ее слез. Есть что-то величественное в этой старухе, победившей боль и отогнавшей на время смерть. Лу Кедар - единственная, кто знает о ее муках. Иногда Лу не выдерживает, забивается в угол и дает волю слезам.
Каждое утро на рассвете Голда погружается в сизый табачный дым, давно ставший непременным атрибутом ее кабинета. "Курение,- это единственное оружие, которым я владею не хуже, чем они",- говорит Голда об окружающих ее мужчинах. Почтение, которое она вызывает, давно граничит с преклонением.
"Наша госпожа",- называют Голду министры.
"Наша госпожа",- говорят плечистые парни, которым поручено дело государственного значения - охрана этой старой женщины. Они не разрешают Голде самой делать покупки в супермаркете. Напрасно она жалуется и умоляет. Напрасно говорит, что покупки - единственная радость, которая осталась еще в ее жизни. Ее знаменитая кошелка больше никогда не появляется на экранах телевизоров.
Впрочем, Голда умеет доставлять себе маленькие женские радости. Направляясь в Соединенные Штаты, тихо попросила Лу Кедар купить ей "эту ужасную книгу, написанную ужасной-ужасной женщиной" о любовных похождениях Моше Даяна. Перед отлетом Лу сбегала в магазин и вернулась с книгой.
"Да,- сказала Голда, прикрывая рукавом ядовито-зеленную обложку, - но как же я это буду читать при всех?" Подумала, обернула обложку газетой и с наслаждением прочла книгу от первой до последней строчки.
Первая леди государства любила поспать по утрам. В восемь часов в ее иерусалимской квартире появлялась Лу. Она широко распахивала двери и окна, поднимала тяжелую портьеру, и лучи солнца падали на лицо спящего премьер-министра. Голда просыпалась медленно, нехотя открывая глаза, словно возвращаясь из потустороннего мира. Они завтракали вместе. На столе рядом с привычным черным кофе стояли тосты, маргарин, сыр. Иногда немного яблочного варенья.
Голдины знамениты ночи оканчивались в четыре утра. Министры съезжались в ее квартиру поздно вечером. Голда встречала их подтянутая, в строгом вечернем платье, угощала кофе, иногда, расщедрившись, ставила на стол печенье. Начиналось обсуждение государственных дел. Это был не просто узкий политический кабинет. Голда ненавидела
одинокие вечера в своей квартире, и их у нее почти никогда не было. "Кухня" заменяла ей потребность в личной жизни.
На рассвете, когда мужчины разъезжались по домам, Голда мыла голову, а заодно и посуду. Потом шла спать. Четырехчасовый сон не сопровождался сновидениями. Положив голову на подушку, она отключалась, проваливалась в пустоту до восьми утра. Ее душа не ломалась под тяжестью самых суровых испытаний. Вспоминает Ицхак Бен-Аарон: "Даже в наиболее критические моменты войны Судного дня, когда министры, члены ее кабинета, не выдерживали нервного напряжения, она была спокойной и уверенной в себе".

Рассказывает Лу Кедар: "Во время войны был лишь один момент, когда она дрогнула и подумала о самоубийстве. Она вышла ко мне в коридор после встречи с министром обороны Моше Даяном. Никогда еще я не видела ее в таком состоянии.
« Даян предлагает обсудить условия капитуляции,- сказала она пепельными губами.». Я подумала, что мы примем таблетки и уйдем из жизни вместе..."
Настал день, когда она сняла корону с усталой головы.
"Есть граница тому, что я могу вынести",- сказала Голда Меир, уступая место Ицхаку Рабину.
История смежила ее глаза 8 декабря 1978 года, ровно через пять лет после смерти Давида Бен-Гуриона.